«О, земля, земля, земля! слушай слово Господне. Так говорит Господь: запишите человека сего лишенным детей, человеком злополучным во дни свои, потому что никто уже из племени его не будет сидеть на престоле Давидовом и владычествовать в Иудее» (Иер. 22:29-30). Пылающее солнце обжигает камни, лежащие у подножья небольшой горы, которую и горой-то назвать сложно. Старики рассказывают, что эти пыльные громадины помнят еще царя Соломона и первый Храм, а среди гробов, входы в которые они скрывают, можно найти и могилы пророков и царей. *** Гавриэль очень любил теплые вечера, когда не нужно было думать о проклятой коже, заготовки из которой постоянно получались недостаточно хорошими, после чего смуглого сорванца долго отчитывал мастер, — по собственному мнению, один из лучших кожевников Иерусалима. Сам мастер, его многочисленная семья и ученики собирались такими вечерами во дворе небольшого домика-мастерской и внимательно слушали сабу Овадию, преклонных лет то ли дедушку, то ли дядю мастера. Когда старика спрашивали о возрасте, он грустно улыбался и, кашляя, говорил, что уж много больше, чем нужно. Однако иногда, когда солнце уже уходило, а римские патрули еще не успевали выйти на ночной обход, Овадия оживал, и тогда, только тогда можно было услышать истории как прошлого, так и будущего. В эти вечера величественный Авраам, кроткий Моисей, смиренный Даниил, жизнерадостный Давид будто живые стояли перед глазами юного подмастерья, но самым любимым у восторженных слушателей был рассказ, который старый Овадия всегда оставлял напоследок. — Это сейчас, дети мои, дороги и веси нашей страны топчут проклятые язычники, — тут старик не выдерживал и сплевывал на землю, с удовлетворением подмечая, что этот жест повторяли все присутствующие, включая кожевника, — а настанет такое время, когда Всевышний пошлет нам своего Помазанника, и будет он человеком величайшей славы, и наступит тогда свободное, великое время для Израиля, который оберегал Завет Господень от язычников. Свернувшись в углу небольшого сарая и укрываясь еще не выделанными овечьими шкурами, Гавриэль представлял себе могучего Царя, мечом отрубающего римскому орлу голову. Буквы S.P.Q.R разлетались в разные стороны, и штандарт валился на землю, уступая дорогу новому властителю мира — израильскому народу и его Господу. Наутро же его снова ждала ненавистная выделка кожи. *** Однако утром мастер сообщил, что Гавриэль отправляется на Масличную гору готовить кущу. Сам же кожевник собирался на рынок выбирать финики послаще — работа, которую, в отличие от постройки сукки, он никому передоверить не мог. Сначала удивленный воцарившейся в доме суете, Гавриэль после припомнил, что и впрямь приближался праздник Суккот, а значит, вскоре вся семья переедет в шатры вне города — в память о древних евреях, скитавшихся по Синайской пустыне. И вот, выбрав место и оценив масштабы работы, смуглый мальчуган любовался пейзажем древнего города. Когда на старого Овадию нападало задумчивое настроение, тот напевал: «Если я забуду тебя, Иерусалим, — забудь меня десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего». Именно сейчас, неожиданно для себя, Гавриэль понял, что имели в виду древние пленники Вавилона: величавый и будто бы не подвластный времени, Иерусалим поражал воображение. Старик рассказывал, что Александр Македонский, величайший царь-завоеватель, на своем пути видевший все чудеса этого мира, и то не смог устоять перед красотой святого города, преклонил свои колени. Что уж говорить о молодом подмастерье без имени и роду. Что он перед этим величием? Отвлекло мальчугана от размышлений какое-то движение у Шушанских ворот. Присмотревшись, Гавриэль увидел толпу людей, беспрестанным потоком стекавшуюся в город. Чувствовалось, конечно, что приближается большой праздник, и весь Израиль собирался забыть о жизненных невзгодах и возблагодарить Господа за Землю Обетованную, за милость и надежду. Но было в этой толпе что-то необычное. Или кто-то? Присмотревшись, Гавриэль аж подпрыгнул от возбуждения. *** — Иисус вернулся! Иисус вернулся! — и без того шумный дом кожевника наполнился звонким и сбивающимся голосом подмастерья, — я сам видел Его, Он заходил в город и с Ним огромная толпа народу! Я думаю, Он в Храм пошел проповедовать. Мастер, отпустите послушать, пожалуйста! Опешив от такого напора, кожевник быстро сдался: — Ну ступай — что с тобой делать-то. Только к вечеру вернись! — Да, мастер! — споткнувшись о сосуд с инструментами, Гавриэль выбежал из дома. — Можно бы и поаккуратнее! — мастер нагнулся и подобрал рассыпавшиеся кожевнические приспособления. Сегодня вечером он задаст ему трепку, а пока… пока пусть сходит, послушает. Гавриэля нельзя было назвать особо трудолюбивым, однако после таких проповедей он обычно неделями будто светился, и работа у него ладилась. Что-то все же немного беспокоило опытного ремесленника. Стараясь понять, что именно, тот остановился, нахмурил седеющие брови, отчего лицо, и без того не самое красивое, пробороздили морщины, а когда понял, меланхолия в его взгляде сменилась тихой яростью. — Гавриэль, чадо ты самарянское, а кущи кто будет делать?! — восклицание сопроводил звук падающего сосуда, инструменты из которого вновь просыпались на землю. Впрочем, подмастерье ничего этого уже не слышал. *** Во дворе Храма, как всегда во время праздников, царили знакомые любому паломнику гул и смятение, однако в этот в этот раз они перекрывались ровным и спокойным, но сильным голосом. Гавриэль уже слышал его раньше, и поэтому смело отправился продираться сквозь толпу поближе к Иисусу. — Мое учение, — продолжал Тот видно начатую ранее проповедь, — не Мое, но Пославшего Меня, ведь говорящий сам от себя ищет славы себе, а кто ищет славы Пославшему его, тот истинен, и нет неправды в нем. Не судите же по наружности, но судите судом правильным. Жаждет же кто — идите ко Мне и пейте, ведь сказано в Писании: кто верит, у того из чрева реки потекут воды живой. Гавриэль замер, боясь упустить хоть слово речи Учителя, однако он не мог не слышать разговоров толпы: — Как может Он знать Писание, если не учился? — Да Он — Пророк Божий, говорю тебе. — Да нет же, Он — Машиах, Помазанник! — Дурень, как Он может быть Спасителем, если пришел из Галилеи? Всем известно, что Мессия родится в Вифлееме, городе Давида. — Да это шарлатан, ребята! Хватайте Его! — Это ты шарлатан, а Он — пророк. Или Помазанник. Или еще кто. Я не знаю! — стушевался один из защитников Иисуса. Молодой подмастерье собирался вступиться за учителя, однако почувствовал, что напряжение в воздухе неожиданно стало ощутимым, хоть ножом режь. Посмотрев направо, Гавриэль увидел, что сквозь расступившуюся толпу шли облаченные в белоснежные одежды члены Синедриона, известные всему городу своим благочестием. Мешулам, Ашер, Шалум, Елед, Амарнах, Мерари, Иоиль — по всему Израилю матери упоминали эти имена, ставя праведников в пример своим детям, пытаясь вдолбить хоть что-нибудь доброе в бестолковые их головы. Фарисеи шествовали не одни: двое из них волокли за собой всклокоченную женщину, чья бросающаяся в глаза красота лишь подчеркивалась выражением крайнего испуга в карих глазах. — Учитель, приветствую Тебя, — во взгляде выступившего вперед книжника читалось нескрываемое самодовольство, — мое имя — Мешулам, и мы, Синедрион, пришли к Тебе с вопросом. Эта женщина была поймана в страшном грехе, нарушении заповеди Господней, прелюбодеянии. — По законам праотца нашего Моисея, наказание за это преступление одно — смерть. Побивание камнями. Согласен ли Ты, Учитель? — продолжал второй книжник, Ашер. Во дворе Храма наступила гробовая тишина. Гавриэлю показалось, будто он услышал, как его сердце проваливается в пятки: все ждали, что ответит Иисус. Вариантов было два: или по милосердию, свойственному Ему, нарушит закон Моисеев, или скажет поступать, как велит закон, тем самым нарушив собственные заповеди о милосердии и прощении. В лучшем случае Его ждали бы позор и забвение, в худшем — смертная казнь вслед за грешницей. Иисус же вместо ответа неожиданно встал со своего места, склонился и начал водить указательным пальцем по пыльной земле, будто бы рисуя что-то. Напряжение становилось невыносимым, звенящая тишина давила на барабанные перепонки, фарисеев такой поворот событий явно не устраивал, поэтому среди молчания прозвучал очередной вопрос: — Ты что скажешь? Ответа все не было, и первый говоривший книжник подошел вплотную к продолжавшему что-то писать на земле Иисусу. — Учитель, нам нужен ответ! Сейчас! Что ты ска… — увидев написанное, вопрошающий замер на полуслове. Гавриэль заметил, что глаза фарисея наполнились невыразимым ужасом, а цвет лица стал сравним с носимыми одеждами. Пытаясь понять, что же такое прочитал Мешулам, Гавриэль пролез в самый передний ряд толпы и увидел следующее: Мешулам — похититель церковных сокровищ. Ашер совершил прелюбодеяние с женой брата своего. Шалум — клятвопреступник. Елед ударил отца. Амарнах присвоил имение вдовы. Мерари совершил содомский грех. Иоиль поклонялся идолам. Иисус быстрым движением руки стер все написанное и лишь на мгновение поднял глаза, мягко сказав: — Кто из вас без греха, пусть первый бросит камень, — после чего снова опустил взгляд, вернувшись к письму. *** Первым ушел Елед. Старый фарисей со слезами на глазах быстрым шагом вышел сквозь расступившуюся толпу прочь из храма. Немногим дольше продержался Иоиль: самый грузный из собравших членов Синедриона, тяжело дыша, проследовал за Еледом. Дальше ушли все остальные: Ашер, Шалум, Мерари, Амарнах. Толпа тоже начала редеть, понимая, что ни триумфа, ни позора сегодня она не дождется. Последним двор Храма в бессильной ярости покинул Мешулам. Гавриэль тоже собирался вернуться в дом кожевника, однако, вспомнив что-то, обернулся в сторону Иисуса. Да, женщина продолжала лежать на том же месте, где ее оставили фарисеи, иногда всхлипывая, Иисус же все писал по пыльной земле. Вновь подняв глаза и увидев, что двор опустел, Он обратился к блуднице: — Женщина, где твои обвинители? Никто не обвинил тебя? Всхлипывание прекратилось. — Никто, Господи. — И Я не осуждаю тебя. Иди и не греши. Женщина поднялась, неловко отряхнулась от пыли и медленно побрела из Храма. *** Этим вечером Гавриэлю снились кущи. Это были самые прекрасные шатры на свете, разноцветные, полные фиников, цитрусов и других вкусностей. Он, старик Овадия и Иисус сидели в одной из этих кущ, ели сладчайшие финики и вместе рисовали на песке, а где-то снаружи ветер гнал пыль по камням города Иерусалима, древнего и прекрасного, как сам мир. Иван Бобров